Я пристроился на кровати, поджав под себя ноги, а Саламано — на стуле, около стола. Он сидел напротив меня, положив руки на колени, забыв снять с головы свою потрепанную шляпу. Шамкая беззубым ртом, он выбрасывал из-под своих пожелтевших усов обрывки фраз. Он мне уже немного надоел, но от нечего делать я стал расспрашивать его про собаку. К тому же спать мне не хотелось. Оказывается, что он взял ее после смерти жены. Женился он довольно поздно. В молодости хотел пойти на сцену, недаром же в полку играл в водевилях для солдат. Но в конце концов поступил на железную дорогу и не жалеет об этом, так как теперь получает маленькую пенсию. С женой он счастлив не был, но, в общем, привык к ней. Когда она умерла, почувствовал себя очень одиноким. Тогда он попросил у сослуживца щенка. Щенок был совсем еще маленький. Надо было кормить его из соски. Но ведь у собаки-то жизнь короче, чем у человека, вот они вместе и состарились.

— Скверный был у нее характер, — сказал Саламано. — Мы иной раз цапались. А все-таки хорошая собака.

Я сказал, что она, несомненно, была породистая, и Саламано явно обрадовался.

— Это вы еще не видели ее до болезни, — добавил он. — Какая у нее шерсть была красивая! Просто прелесть.

А когда собака заболела кожной болезнью, Саламано по утрам и вечерам мазал ее мазью. Но по его мнению, не в болезни тут дело, а в старости — от старости же лекарства нет.

Тут я зевнул, и старик заявил, что он сейчас уйдет. Я ему сказал, чтобы он еще посидел и что мне жаль его собаку; он поблагодарил меня. По его словам, моя мама очень любила этого пса. Говоря про маму, он называл ее «ваша матушка». Он высказал предположение, что я очень горюю после ее смерти; я ничего на это не ответил. Тогда он смущенно и торопливо проговорил, что ему известно, как соседи по кварталу меня осуждали, зачем я поместил мать в богадельню, однако мы с ним давно знакомы, и он уверен, что я очень любил маму. Я ответил почему-то, что до сих пор не знал, что меня осуждают, но мне казалось вполне естественным устроить маму в богадельню, так как у меня не хватало средств, чтобы обеспечить уход за ней.

— К тому же, — добавил я, — ей уже давно не о чем было со мной говорить, и она скучала в одиночестве.

— Да, — заметил Саламано, — в богадельне, по крайней мере, друзья-товарищи находятся.

Потом он извинился и ушел. Ему хотелось спать. Жизнь у него теперь совсем переменилась, он не знает, как ему быть, что делать. Впервые за все время нашего знакомства старик словно украдкой протянул мне руку, и я ощутил, какая у него жесткая, корявая кожа. Он слегка улыбнулся и перед уходом сказал:

— Надеюсь, нынче ночью собаки не будут лаять. А то мне все кажется, что это моя…

VI

В воскресенье я с трудом проснулся. Мари пришлось звать меня, трясти за плечо. Мы не стали завтракать, так как хотели пораньше искупаться в море. Я чувствовал полную опустошенность, и голова у меня немного болела. Закурил сигарету, но она показалась мне горькой. Мари подшучивала надо мной, говорила, что у меня «похоронная физиономия». Она пришла в белом полотняном платье, с распущенными волосами. Я сказал ей, что она красивая, она засмеялась от удовольствия.

Перед тем как спуститься по лестнице, мы постучались к Раймону. Он ответил, что сейчас будет готов. Когда мы вышли, то, верно, из-за усталости да из-за того, что утром я не отворил ставни, яркий солнечный свет ослепил меня, и я зажмурился, как от удара. А Мари прыгала от радости и все восхищалась погодой. Я почувствовал себя лучше и заметил тогда, что голоден. Я пожаловался Мари, но она раскрыла свою клеенчатую сумку и показала мне: там лежали только наши купальники и полотенце. Оставалось одно: ждать. Мы услышали, как Раймон захлопнул свою дверь. На нем были брюки василькового цвета и белая рубашка с короткими рукавами. Но голову он прикрыл шляпой канотье, и Мари это рассмешило; руки выше локтя нисколько у него не загорели, были совсем бледные и покрыты черными волосами. Мне стало как-то противно. Он спустился по лестнице, насвистывая, и явно был очень доволен собой. Мне он сказал: «Привет, старина», и назвал Мари «мадемуазель».

Накануне мы ходили в полицейский участок, и там я дал показание, что арабка обманывала Раймона. Он отделался предупреждением. Мое показание не проверяли. У подъезда мы немного поговорили об этом, потом решили поехать в автобусе. До пляжа не очень далеко. Однако автобусом гораздо скорее.

Раймон заявил, что его приятель будет доволен, если мы приедем пораньше. Мы уже хотели было двинуться, но Раймон подал мне знак, чтобы я посмотрел на другую сторону улицы. И я увидел там группу арабов. Они стояли у табачной лавочки, прислонившись к поручню витрины, и все смотрели на нас, но на свой особый лад: как будто перед ними не люди, а камни или пни. Раймон сказал, что второй слева — брат его любовницы. Он заметно встревожился, но добавил, что теперь эта история кончена. Мари не поняла и спросила, о чем идет речь. Я объяснил, что там стоят арабы, у которых зуб против Раймона. Тогда она попросила, чтобы мы сейчас же отправились. Раймон выпятил грудь, но, засмеявшись, согласился, что надо поскорее смыться.

Мы направились к остановке автобуса — она была недалеко. Раймон сообщил мне, что арабы не идут за нами следом. Я обернулся. Они стояли все там же и все так же равнодушно смотрели на то самое место, с которого мы ушли. Мы сели в автобус. У Раймона стало, как видно, легче на душе, и он старался всякими шуточками позабавить Мари. Я чувствовал, что Мари нравится Раймону, но она почти не отвечала ему. Только посмотрит иногда на него и засмеется.

Мы доехали до самой окраины Алжира. Пляж недалеко от остановки автобуса. Но надо было пройти через маленькое плато — оно поднимается над морем, и оттуда идет пологий спуск к песчаному берегу. Плато было усеяно желтоватыми камнями и асфоделями — цветы их казались ярко-белыми на фоне уже густой синевы неба. Мари для забавы размахивала своей клеенчатой сумкой, сбивала белые лепестки, и они разлетались во все стороны. Мы шли меж рядов маленьких дачек с зелеными или белыми решетчатыми заборчиками; одни дачки прятались со своими террасками в зелени тамарисков, другие стояли на голом месте среди камней. Еще не доходя до края плато, можно было видеть недвижное море, а подальше массивный мыс, дремавший в светлой воде. В тишине до нас донесся легкий стук мотора. И далеко-далеко мы увидели рыболовное суденышко, скользившее по сверкающей морской глади. Мари сорвала несколько ирисов-утесников. Со склона, спускавшегося к берегу, мы увидели, что в море уже купаются несколько человек.

Приятель Раймона жил в деревянной хижинке на краю пляжа. Домик прислонился к скалам, и сваи, подпиравшие его спереди, уже стояли в воде. Раймон представил нас. Его приятеля звали Массон. Он был плотный и широкоплечий, а жена — маленькая и кругленькая миловидная женщина, по выговору, несомненно, парижанка. Он тотчас сказал, чтобы мы не стеснялись и чувствовали себя свободно, что сейчас нас угостят рыбой, которую он нынче утром поймал. Я выразил свое восхищение его домиком. Массон сообщил мне, что приезжает сюда на субботу и воскресенье, проводит здесь и весь свой отпуск. «С женой, разумеется», — добавил он. А жена его о чем-то говорила с Мари и смеялась. Впервые, пожалуй, я подумал, что мне надо жениться.

Массон позвал всех купаться, но его жена и Раймон не захотели. Мы спустились к морю втроем, и Мари тотчас бросилась в воду. Массон и я решили остыть немножко. Он говорил не спеша, и я заметил, что у него привычка сопровождать всякое свое утверждение словами: «Скажу больше», даже когда это ничего не прибавляло к смыслу фразы. О Мари он мне сказал: «Она сногсшибательна, скажу больше — очаровательна». Но вскоре я уже не обращал внимания на его привычку — таким блаженным ощущением наполняло меня солнце. Песок накалился под ногами. Мне хотелось поскорее в воду, однако я еще немного помешкал, а потом сказал Массону: «Поплывем». Я сразу нырнул. А он вошел в воду тихонько и бросился только тогда, когда потерял дно под ногами. Он плавал брассом, и довольно плохо, так что я опередил его и погнался за Мари. Вода оказалась прохладной, и это было приятно. Мы с Мари плыли рядом и чувствовали, как согласованны наши движения, как хорошо нам обоим.